Он не ответил, и она знала, что это безнадежно: он будет размышлять и мучиться, что бы она ни говорила. От этого она любила его еще сильнее. Она вздохнула.

– Ты ведь меня не разлюбишь, правда?

– Ты знаешь ответ.

– И мы все-таки сможем быть вместе, да? Ты придешь ко мне, правда, Кристи? В старый домик сторожа? Я придумаю предлог, чтобы его проветрили, вычистили дымоход и так далее. Я, правда, не знаю, как объясню, что мне нужны свежее белье и одеяла на кровать. Но предоставь все это мне, – закончила она быстро, увидев, что разговор ему неприятен. Если хитрости и маленькая безобидная ложь были грехами, она с удовольствием возьмет их на себя и претерпит любые наказания, которые может наложить на нее Бог.

– Хорошо, – сказала она, вздохнув еще раз. – Я думаю, теперь мне лучше уйти.

Но она не двигалась, и он не отпускал ее. Она прошептала ему в лицо:

– Я люблю тебя. Пожалуйста, не придумывай себе новых забот.

Его руки сжали ее.

– Я же тебе сказал, что ты не должна обо мне беспокоиться. Я найду решение.

– Но…

– Ты делаешь меня счастливым, Энни, а не несчастным.

Она закрыла глаза с облегчением. Только это ее и беспокоило. Он точно угадал ее мысли, и теперь все было в порядке.

Кроме того, им пора было прощаться.

– Поцелуй меня, – попросила она, становясь на цыпочки. – И пусть это будет долгий-долгий поцелуй.

Он сделал все, что мог, но она затосковала по нему через секунду после того, как он ее отпустил.

– Теперь я знаю, что значит «светлая печаль», – сказал он ей с грустной улыбкой, лаская ее на прощание.

Энни освободилась из его рук и пошла к мосту. Там она повернулась, чтобы снова на него взглянуть.

– Напиши мне стихи, – сказала она тихо, повинуясь порыву. – Оставь их в нашем тайнике.

Кристи поднял голову, оценивая степень ее серьезности; он догадывался, что она думает о его поэзии, хотя она ему никогда не говорила.

– О чем?

Она развела руками, показывая, что это очевидно.

– О светлой печали!

Эти слова озадачили, а потом взволновали его. Он выпрямился и ответил:

– Да, хорошо, напишу!

Она послала ему поцелуй. Торопясь через мост, она бормотала про себя:

– Милостивый Боже, что я наделала?

2 февраля

Должно быть, я сошла с ума от любви. Даже погоду перестала ненавидеть.

Я гляжу из моей комнаты, из моего высокого окна на дымно-серые верхушки деревьев и на бесцветные поля, на мрачные тучи на горизонте и думаю, что есть красота в этом мрачном пейзаже, и о том, что я в тепле и безопасности. Это вызывает во мне легкую дрожь, но это приятное ощущение. Все в руках Господа, не так ли? Обычная мысль, но никогда она мне не казалась столь правильной. Я думаю, что была бы счастлива сегодня даже в камере Дартмурской тюрьмы.

Если повернуть драгоценный камень в руках и посмотреть под другим углом, все изменится. Камень тот же, но взгляд новый. Все мои сомнения, страхи и опасения относительно нашего с Кристи брака остались, никакое чудесное вмешательство свыше не уничтожило их, но они больше не лишают меня сил. Теперь эти преграды выглядят преодолимыми. Это вызов, и я его принимаю.

Все время думаю об Уикерли. Поразительно, как изменилось мое мнение о деревне теперь, когда я знаю, что она станет моим домом, может быть, на всю жизнь. Я вижу узкие улочки и покатые крыши домов новым, благосклонным взглядом, мне нравятся ровные ряды деревьев, я горжусь каменной мощью нашей сложенной норманнами церкви, и у меня появилось чувство собственника по отношению к жилищу викария. Мой дом. Мой сад. Мой сикомор. Моя дорожка, моя прихожая. Миссис Ладд будет моей экономкой, а ее муж – моим садовником и вообще помощником. Я так восхищена этой блестящей перспективой, что прямо не знаю, что с собой делать. Линтон-холл, как бы он мне ни нравился, никогда не казался мне своим, ни в малейшей степени. Сначала он принадлежал Джеффри, теперь Себастьяну Верлену. Но дом викария, который всегда был и будет домом Кристи, каким-то чудом должен стать и моим, потому что он хочет разделить его со мной. Без сомнения, я счастливейшая женщина в Девоне. Чего там, во всей Англии. О, черт, в мире.

Другая забота, которая никуда не ушла, но больше меня не гнетет, – это мой агностицизм. Теперь я понимаю, что он основывается только на примере моего отца (его отрицание религии было полным: он ногой в церковь не ступал, разве только чтобы написать картину), а мое собственное безбожие – только результат предубеждения и невежества. Я перестала давать Кристи атеистические трактаты и теперь расспрашиваю его о вере, о становлениях англиканской церкви и тому подобном. Я учусь, но мой разум пока сопротивляется. Если вера – это действительно дар, то я пока его лишена.

Но я начинаю думать, что верующим живется лучше, чем неверующим, хотя бы потому, что у них есть интересы в жизни, кроме эгоистических. Тогда почему бы просто не присоединиться к ним? Если я сейчас не все это принимаю, может быть, со временем это произойдет. Религия не причиняет вреда, по крайней мере религия Кристи, потому что в ней нет принуждения, нет тайного стремления к власти. Итак, я спрашиваю себя, почему нет? В отсутствие чего-то лучшего, почему не присоединиться? Это не станет предательством каких-то моих фундаментальных убеждений.

6 февраля

Кристи рассказал мне, что самый главный урок, который преподал ему отец, это не бояться страсти в религии. «Церкви нужны любящие, – говорил старый викарий Моррелл. – Быть священником – это значит любить». Я начинаю жалеть, что не знала этого человека.

8 февраля

Кристи только что ушел. Я все еще в любовной горячке. Но все-таки есть повод для огорчения.

Я выведала у него, почему мы должны ждать до ноября – ноября! – чтобы объявить о нашей помолвке. Как это я раньше не догадалась: не себя он хочет оградить, несмотря на то что в его работе моральная репутация, можно сказать, жизненно важна. Нет – это меня он хочет оградить. Он хочет избежать скандала ради меня! И никакие мои слова не могут поколебать эту благородную, но несносную позицию. Но он еще не слышал моего последнего соображения на сей счет. Если я не смогу выйти замуж в течение года, я весь год буду его изводить.

14 февраля. День святого Валентина

Кристи оставил мне еще стихи. Иногда я удивляюсь, за кого он меня принимает.

«Как лента алая губы твои, и уста твои любезны;

Как половинки гранатового яблока – ланиты твои под кудрями твоими;

Два сосца твои, как двойни молодой серны, пасущиеся между лилиями.

Сотовый мед капает из уст твоих, невеста: мед и молоко под языком твоим, и благоухание одежды твоей подобно благоуханию Ливана!»